Фамилия моя Оленцевич. Я метрики свои оставил под Молодечно. 24 августа 34 года родился. У меня четыре сестры, и три брата. Я третий. В семье восемь детей. Матка, батька – 9, 10. 11, 12 – дед с бабой - итого 12 человек всего. Стола мало, но стол был длинный. Цеган картошки, солодухи - в миски наложим, все вместе едим, батька глядит,

Нас прозывали тогда «Анаралы» - хутор такой деда. Дед пошёл до бабы, и батька пришёл сюда мой, да матки на упрымы. Деду самый большой кусок земли дали, а потом разобрали. Кулаками считались, после войны уже - в 50-м где-то, 48-м где-то таким.

У меня игрушки были: камушки подбираю разные, найдёшь кругленький такой, красные такие, поставишь – это корова, это конь. Ноги грязные, как в ботинках. Это сейчас - не успел родиться – лапти надевают. Когда на танцы уже ходил, боты пошили, а тогда – хренушки. В то время свиней кололи, шкуру сдавали. Придут, посмотрят свиней – запишут, чтобы когда зарежут, мясо себе, шкуры - государству.

А чуть подрос – некогда было во что играться. Жеребец выездной, конь и кобыла – три коня. Мы с сестрой работали. Привязал коня до бани, а под крышей летучая мышь была. Летела-летела летучая мышь, и лошади молодой в хвост. Та как испугалась, как потянула другую лошадь - и другая полетела. Они на яму, а яма метров 4-5 для картошки, переломала ноги. Застрелили – мясо собакам. Лошадей не ели, только шкуру сняли: грех есть тогда было. При Сталине ели конские колбасы, а в детстве никто лошадей не ел.
Японцы и сейчас собак едят, китайцы, там где я был. Видел. До девки ходил в Коми СССР, а у неё отец охотник. Пришёл, смотрю - штук пять собак убито. Думал сперва бараны – а там собаки. Так не ходил до неё после: вот скажут, садись, будут угощать, а я что, буду есть собаку?

Польша чуть раньше была, и Вильнюс польский был. В школу польскую ходил, но ни черта не понимал. А потом пришли русские, погнали поляков, потом опять поляки, а потом русские, сиком-брыком - такая история была. Когда русские пришли во второй раз, так и остались, бандиты. Мы, западники, в России считаемся, что мы бандеры - я бандер, и ты бандер. Своя власть у них была, там говорили, что у нас бандеры.

А который в Польше брат, фронтовик - страшный, раненый, воевал полностью, аж в Англии был. И он дурак - там хозяин, у хозяина дочка, а он холостяком. А у хозяина завод - машины выпускал. Он мне говорил: «Я б тебя машинами завалил». Там сидел командовал, но не захотел оставаться. Он грамотный, восемь польских классов закончил. У него девок хватало, каждый год всё новая и новая. Я по нему не удался. Блядун, в общем, был, на бабу поглядит – значит его.

Когда собираться на фронт начали – так и началась война. Укропинку спалили, Расло спалили - русские виноваты. За Абрамавщиной тоже спалили деревню - спалили немцы, а виноваты русские. Партизаны пришли грабить, а баба пошла нажаловалась. Немцы приехали, партизаны начали стрелять, немцы уложили бандитов и подпалили село.
И хозяйство, и зерно брали. Они стреляют, если что. Освещают фонарями и стреляют. Другой раз приезжали партизаны, так батька с топором хотел выйти. Мы, малые, его окружили – не пустили. Тогда свой своего убивал. Ничего не оставляли нам. Так, не закрывая хаты, до родственников пошли - туда, где немцы стояли, в Войстом.
Немцев видел и пленных – проходили, я хлеб дал голодным. Их гнали, а я пацаном был, дома порезал - булки большие были - они пилотку за это мне дали. И партизанов помню, бандитов этих. А немцы и не трогали, если что.

Лошади бегали, ловили их. Лошадей выпускали, а то партизаны пришли бы и забрали. Хозяина знает лошадь, не каждого примет. У нас тогда лошадей забирали. Пришёл бандит: «Держите лошадь», сел, ногу на ногу: «Держите». Оставил добитую, а взял хорошую - старая подохла через две недели. Держали, а она как прыгнет, в бок ему копытом, порвалась – и ушла. Ходила дня три, я пойду погляжу, ходит где лошадь. Она с другими ходила, и лось с ними. Наших лошадей, которые убегали, никто не держал, всегда пускали.

Я 34-го года рождения. Как война началась, уже работал, а батька мой – инвалид, николаевскую войну прошёл. Не знаю, где его ранили - ноги не было, пятку разнесло, он и помёр, мучаясь всю жизнь. А в эту войну, что Сталин воевал, его взяли, в Минске подержали и через неделю отпустили. Они ж не глядели, кого берут - тогда без руки, без ноги, голову подставишь – убьют, похуй. Какие-то были у него медали, по-моему, партизаны забрали. Не золотые, но красивые. Тогда банды были, когда одни воевали, другие грабили. У нас всё забрали, и корову и телят, а собаку - Цы́ган был такой – подстрелили. Там не собака – там тело, на любого сядет – так пиздец.
Цы́ган, собака, давал знать, когда бандиты. На соседа - тонким голосом, как на бандита – жутко так воет, если дети или собаки – тонким-тонким голосом. Три баса было у собаки. Пришли бандиты грабить, а собака не пускал, накинулся, а бандит снял его с плеча. Матка собаку держать, а он - бах - в собаку, а я в щель подсматривал, думал, что матку застрелили, испугался. 8 лет не говорил, заикался ку-ку-ку-ку, а потом отпустило. Сейчас, бывает, заикаюсь, а тогда вообще не говорил.
Собаку повесили потом, а то старым инвалидом был - и под грушу закопали. Батька повесил, я уже подросток был. «Ты его не потянешь», - говорил отец. Как конь, собака в сани заправлялся - на санях катались. Не давался волку, может, волкодав. Не кавказская овчарка - больше.

Некоторые на болотах просидели всю войну. Кто дома, кто в сарае сидел. Тут под овечками землянки делали, или на болоте. А тогда идёшь с маткой, а там волк из жита, худой такой - он из жита мог меня схапать, а матка ему граблями: «Ах ты!» А то придёт прямо в подворье - овечку или барана за шиворот, и повёл. И стадами ночью приходили. Собака была раненая, Цы́ган: партизаны ему ногу подстрелили. На три ноги с волками воевал, волки ушли. А бандиты в то время в лесу - в войну тамака с оружием со всем. Вот и выходили волки - где им деваться, если с автоматами. Волков убивали – они и выходили из лесу.

Меня когда завербовали, тогда ездили по деревням, давали работу, лес валить. Я пацаном ещё поехал, отработал, и когда возвращался домой, добрался до Вилии, а там моста нет, так я одежду скинул, взял в руку и поплыл. Плыву, а передо мною ёжик плывёт. Я за ним всю речку и проплыл. Пришёл до батьки, а с меня скикуны во все стороны, так мы баню натопили, скикуны только на камнях и шипели. В общем, привёз не гроши, а воши.

Я пистолет был нашёл - в Сморгонях посидел за этот пистолет. В бане нашёл его: коров пасли, пацан один полез, и я подошёл – смотрю пистолет лежит. Там жили раньше люди, но там были хлопцы, которые занимались… Они придут к тебе ночью:

Там председатели - им сраку натирают полностью, соли берут, натирают, под ружьём держат. Они в лесу были - не пошли на войну, а пошли в лес. В контору приходили, или на дом. А потом их повесили. Тут в Сморгонях весили. А кто сам себя застрелил, и кто поддался.

В 53-м Сталин умёр (в 51-м я в армию пошёл) - старшина спирт принёс, когда мы на границе стояли. Его отравили - людей убивал. А что мы реагировали? Тамака генералы - а мы ефрейторы засраные. Там не аукнешь - сходу за шиворот. Это сейчас свобода - пизди. А тогда надо детям в школах Сталина портрет прибить и плакать за смерть Сталина заставляли. Мы радовались. Тогда чуть ошибся - и за сраку, и где комары носа… И не вернешься домой.

Это мы на границе были, а те кто в полку стоял – хрена что дали: до нас ни генералы, ни хуяры не ходили. Тогда Малиновский был командиром дальнего округа, а потом Маленков стал, я видел его, генерала - толстый, и ростом как я.

В армии лежал с воспалением, в карантине. Хохол был, и помню - и умирать буду помнить - Онисько, хохол, противный, он говорит: «Иди в строй становись». Три км надо было пробежать каждый день. Он раз толканул – становись, а у меня температура и ночь не спал. Он меня толканул, а я ему в нос дал: стоит, кровь льётся, и пошёл он к лейтенанту. Меня вызвали в красный уголок, а лейтенант мне в ухо. И майор тут спрашивает: «Что такое?» Я объяснил – температура. Завезли, проверили - 41. Врач был подполковник, заместитель, а врачи знаешь какие у нас в армии – во! Я пробыл курс лечения, а он сказал – будь у меня. Помогу что - операции, перевязать, подержать. Около 2-х месяцев пробыл в госпитале, хоть отдохнул. И карантин кончился, а то в карантине ой гоняли. В общем, они меня спасли.
Шесть человек, капитан седьмой - наш взвод считался, хохла я уже не видел, он меня не касался. Раз увидел – извини-извини, я – ничего, и тебя гоняли.

С нерусским подрались тоже. На пост пошли, я на одном – он на другом, у меня автомат – у него карабин, он считался в пехоте. Я стал за склады военные, стою на взвод, слышу - бых-бых и застонало. И кричит – стой, твоя моя не понимает, а я понял – лошадей положил, двух караульных. Чуть-чуть отпуска не дали ему. Он может в меня стрелял, моя твоя не понимать и всё.

На губе сидел тоже. Там не мы виноваты – там виноваты танкисты: убили кого-то. Мы были на точке и пошли на гражданскую, в деревню, а танкисты убили одного или двух, и сложили на нас: погоны одинаковые были. Только у нас артиллериста лычки. После узнали, убийц нашли, но 5 суток отсидел - 5 человек сидело. Но всё равно кушать давали - свои ж хлопцы.

На зубра напоролись, убили. Если б мы зубра не убили – он бы из нас кого положил. У меня пистолет был, а лейтенант попросил. Зубр злой и раненый уже, но здоровый, туша. Гопнули - не сразу зверь лёг, дался в сторону, а мы по следам крови - он уже стонал. Перерезали горло, повырезали кумпяки и пошли. Сами варили, особенно я варил: на точке поваром считался.
Молодежь объелась – так дрыстала, а у меня хватало уже еды. А потом, как перекинули на море – тогда бомбили рыбу. Возьмёшь бомбочку, бляха, - у нас же всё боевое. Никого не было, раскручиваешь или с буксира, едешь - и бомбочку бух, но небольшую, ручную, и рыба пузом вверх – бери сколько хочешь.С нерусским подрались тоже. На пост пошли, я на одном – он на другом, у меня автомат – у него карабин, он считался в пехоте. Я стал за склады военные, стою на взвод, слышу - бых-бых и застонало. И кричит – стой, твоя моя не понимает, а я понял – лошадей положил, двух караульных. Чуть-чуть отпуска не дали ему. Он может в меня стрелял, моя твоя не понимать и всё.

В армии хотел, чтобы пораниться, отпиздили чтобы – тогда в госпиталь. Когда идём на границу - море, хорошо, никто не командует. А когда стоишь на точке береговой… Нас боялись: пизды отвалим офицеру, один на один, никто не докажет. Раньше гоняли как собаку, а потом на границе, стоишь, загораешь, А что делать - лежишь, ешь. Зимой, так под чехол, под пушку лезешь: холодно. Летом автомат на шее, глядишь - и котик подплывёт, а пушки дальше стоят. А когда в море идёшь - там и киты. А тут котики морские подплывают. Не погладишь: зубы здоровые, как тяпнет. Был в море - видел акул. В бинокль посмотришь - 3 тонны, волны поднимались. Видел как акула с акулой стыковались, хвостом как бабахнет - волны летят.

У меня на Дальнем Востоке штуки три девушек было. Все они одинаковые, я оттуда уехал. Правда, Мария хорошая была. И любила меня, плакала - зря не взял её, не оженился. Красивее за теперешнюю бабу. И грамотная была, концерты показывала, выступала в театре. Может, и до сих пор артистка – фамилию не помню. У неё сестра была, сказала ей: «Я его у тебя отобью», - та и заплакала, а я говорю: «Не отобьёт, я тебя люблю».

Ходили, дрались в то время. Идём на танцы с общежития - и все накачанные после армии. Позже драться своим не давал, а они дрались село с селом. До армии дрался - и с топориком на танцы ходили, один одному передавали, печки разбирали, только кирпичи летели. Один-два отобьёшь – остальные летят. В первую очередь лампы били керосиновые - девки через окно, только сраками блестят, платья рвут, а хлопцы у двери стоят. Не трогали только две деревни. Дрались с Сяльцом и с Крулями, не дрались с Мартышками и Абрамовщиной. Войстомская парафия наша была.
Везде на велосипедах ездили. В Сморгонях не дрались, и нас никто не трогал. Нас человек десять, допустим, я впереди, в клуб задрыпанный РДК ходили.

Разобрали церковь, а построили кинотеатр «Космос». Костёл так и остался. Не добрались коммунисты: там склады были, а потом выставка атеизма. После там голые танцевали. Я не танцевал, но знаю кто танцевал - с Кирова улицы и девки тутака. В то время ещё коммунисты были - они и ломали. Попам бороды бабы резали - дадут им денег, бабы придут к батюшке и бороду отрежут. И молились, и отрезали. Ночью ломали церковь.

После такой здоровый был - Барсик. Я его брал от пограничников, щенком - уже не совсем малой был. Сучка ощетинилась, а в армии, что собака, что ты – на учёте состоят. Я хотел того привезти сюда, в Беларусь, но не привёз. Там в хорошие попал руки - она врачиха, он – врач; профессоры, жиды - он кусок колбасы не ест, а кидает с лапы на лапу. Всё продал им. У меня там корова стояла - я ж держал хозяйство, чтобы баба не гуляла, не бегала, детей кормила: я же по командировкам. Корова молоко давала хорошее, за раз ведро молока.
Собака на привязи был, за шею и вокруг груди ремни. Я приехал из командировки, а собака хромает. Спрашиваю у бабы, она не знает. Выпускаю, гуляем, а там сажалка, там дети. Барсик ушами только стрижет-стрижет, а как хлопец здоровый в воду нырнул и кинулся вплавь - собака до хлопца. Я собаке: "Назад, вернись", а он не слушал. Собака наверху, хлопец под низом. Утопил бы. Я спрашиваю, в чём дело – хлопец и признался, что знал, что собака привязан крепко, не пойдёт никуда - то палку, то камень возьмёт и бросит. Я видел, что он хромал немного, рядом шёл, и собаки были - не на собак, не на детей – а на него. Барсик своего врага знал.

Самогонку варю, дверь открыта – смотрю, полиция приехала. А полиция ехала поддатая, по дороге влипли, радиатор побили - потёк, а им километр до милиции доехать, на бобике, воды нужно было. А я в это время гнал самогонку, сосед знал, что гоню, говорит, приду пробовать. Сосед тоже овчарку привёл - его лает, моя воет в полные груди. Милиция посмотрела, сосед вышел, ведро воды дал и всё. Пришёл ко мне - капает уже.

Я жил в Пионерске, полкилометра от моря. Рыбу не ловил, зачем мне ловить – готовую возьму. Это тут, в Беларуси, рыбаком научился. Там наберу всем, и сестре привезу дам. Рыбные заводы вокруг. Где работаем – дают рыбу, и сторожа не трогают. Свежая, кило двести-триста везём в Калининград. И баба в коптильне работала - окуня принесёт. Рыбы хватало, и мяса хватало – кабанчика держал, сало на три пальца или четыре. Вокруг санатории, и свиней санаторских держали. Светлогорск, Пионерск, Отрадное – это санаторские города.

В Калининграде меня взяли после на вызовы, когда чехи поднялись, и мы пошли боевым. А чехи бунт подняли, брали на войну. Через Польшу шаровали мосты на танках, и полковника убили нашего. Другой раз брали через год, я был в Пионерске. Являюсь я: «Товарищ полковник, явился», - а сам на ногах не стою: мы двое нажрались. Полковник посмотрел: «Вон отсюда». «Есть», - и на завтра понапивались.
В Чехии в лесу был. Немцы чехам слишком давали, русских не пускали. А нашего полковника-лётчика убили. Соседом был, я жил на 4-м и он жил на 4-м.

Я жидов доставал - тут же кладбище было, ворота были жидовские, и я живу на кладбище, в подвале у меня жиды лежат. С Америки приезжали, забирали кости.

Упал с третьего этажа, когда бригадиром работал. Один на одного летели, пострадал с кем летел. Переходили по доскам, доски полетели - я на него, как на мячик, упал. Тот ногу-руку переломал, и я хромал, но на больничный не пошёл, ногу-плечо выбивши.
А в литейке три раза ребра ломал. Идёшь – чугун горячий заливают, а когда вода попадает - стреляет, я и глаз выбил, так он до сих пор не видит. Ничего не видно, только чувствую, что сидишь ты. Правый подбил, и левый не очень хорошо видит, но грибы собираю. Чугун когда разливают - брызгается, и шарики получаются, а ты идёшь… Опасно работать - сколько и горели. Я легко не работал – в шахтах работал.

Она любит брехануть, а я не люблю этого. И доведёт до того, что могу по носу ударить.
Золотая свадьба через год, в этих числах, если доживу, тогда венчаться надо опять. Целуются старые. Этот вот друг целовался, а потом повесился - а что ему болело? Ходил до костёла, а тут как раз внучка его разбилась, после того и повесился в «китайской стене», в третьем подъезде.